Нашли и вцепились: моя лошадка, моя! Ну и что, что старая -- всё равно моя! Её приносят в дом. Расстилают газеты на большом столе и водружают на них. На неё внимательно смотрят: оглядывают со всех сторон. Оценивают фронт работ. Откуда-то появляются краски, кисточки, наждачная бумага. Шею тщательно скребут наждачной бумагой, почти до блеска. Под рукой, почему-то, только зелёная краска. И всё это выглядит чрезвычайно забавно: голубая грива, оранжевый хвост, розовый бант и зелёная шея. Он вцепляется в едва высохшую зелёную шею и шепчет прямо в ухо -- то самое, которое прямо под ручками: ты моя, ты самая лучшая, я тебя никому не отдам! Я доскачу, я победю, я закричу ура! Садится на вытертое до блеска седло, хватается за ручки и: поехали, иго-го! Он едет в далёкие страны, на войну, покорять пустыню, побеждать врагов, раздавать ириски. Соратникам по три ириски, противникам только две. Иногда и вовсе ни одной -- только фантики. Но хотя бы фантики. Иначе врагам будет грустно, и с кем же тогда воевать? По ночам он ставит лошадку в стойло -- в угол рядом с кроватью. Шепчет на ухо -- чтобы не грустила, чтобы подождала до утра. Потому что утром он опять будет с ней. Лошадка тщательно прислушивается к сопению: сначала громкому и активному, потом потише, ещё тише и вот уже совсем тихо. После этого она осторожно, стараясь не скрипеть половицами -- особенно третьей, которая особо скрипучая, -- выбирается на улицу и скачет там на траве, покрытой росой. Потому что каждая лошадка, и особенно деревянная, в душе настоящий мустанг. Никакая она не несуразная. Никакая она не бесполезная. Впрочем, разве в этом дело?
В следующей жизни я буду нелепой, несуразной, смешной, бесполезной деревянной лошадкой-качалкой. Потому что кто-то же должен ею быть.
