Мой друг прославился в относительно зрелом возрасте. Но слава шла из самого детства. Знаменитым он стал внезапно -- после того, как на одном из концертов, Рената Муха рассказала о мальчике, упомянув его имя и фамилию, который пришёл к ним в палатку и съел все их конфеты. Жить в этой палатке им предстояло ещё какое-то время, а кроме конфет, ничего больше не оставалось. После его визита не осталось и конфет. Даже в частной беседе он не пытается оспорить этот факт, единственное, что он всегда добавляет, это: "да, я съел -- но это не конфеты были, а печенье! Они сами меня угостили!" У него в глазах нет ни стыда, ни совести -- только некоторая тоска по съеденному печенью.
Но это самая милая часть генов, из которых состоит наша дочь. Это хорошая их часть. Это вежливая, замечательная, культурная, добропорядочная их часть. Это невероятная часть -- та, которая в три года тихо сидела и читала про себя письма Джавахарлала Неру, не мешая взрослым, не выходя из комнаты и ничего не громя. Это настолько хорошая часть генов, что и говорить о ней больше нет никакого смысла. По крайней мере, если я не хочу погрязнуть в собственных комплексах по мере появления дополнительных подробностей.
Вторая часть генов -- пришедшая от меня, -- прославилась значительно раньше. Я тоже, как и наша дочь сейчас, всё делала исключительно от большой любви. Ну, почти всё.
В свои четыре года я любила много всего. Я любила папу, маму, брата, бабушек, дедушек, конфеты "Коровка", рассказы Майна Рида, "Одиссею капитана Блада", песочницу во дворе, качели, кукол, друга Валерку, подружку Наташу и мальчика Антона. Антону было семь лет, он жил этажом выше; он был красив; у него не хватало двух передних зубов, он плевался сквозь образовавшуюся дыру; он был высок, статен, у него были голубые глаза и, кажется, он был блондин. Я не исключаю, что мечта о высоком голубоглазом блондине осталась у меня с тех самых пор. Я полюбила его сразу и всей душой. Как честный человек, я немедленно сообщила ему о своей любви. Я сказала Антону: "Антон, я тебя люблю. Мы с тобой поженимся." Антона такой расклад не устроил. Он сообщил мне, что не разделяет моих чувств, жениться на мне не собирается и, более того, водиться со мной ему тоже не очень интересно -- в силу огромной разницы в возрасте и интересах. Моё сердце было разбито.
В свои четыре года я была гораздо умнее, чем много позже. Много позже в таких ситуациях, которых было не так много, я рыдала, страдала и думала только о том, как несправедлива жизнь. В четыре года на рыдания у меня не было времени. Мне только что отказали. Меня оскорбили. Меня обидели. Моя возмущённая душа требовала сатисфакции. Немедленной. Я пришла советоваться к своему лучшему другу Валерке. Валерке тоже было четыре; как мужчину я его не воспринимала совсем. Это был замечательный партнёр: лазить по столбам, деревьям, раскачаться так, чтобы почти улететь, договориться каким образом лучше всего воровать соседскую малину и, конечно, рассказать о своей несчастной, несложившейся любви. Валерка понял сразу всю глубину. Он задумался. После некоторых раздумий Валерка согласился со мной, что Антона надо наказать. Оставалось придумать адекватное проступку наказание. Думали мы не долго. Мысль лежала практически на поверхности и была совершенно очевидной: Антона следовало поймать, привязать к дереву за домом, снять с него скальп, сжечь и потом пусть идёт домой, как дурак.
Мы договорились воплотить всё это на следующий же день. Мы с Валеркой поймали Антона и привязали его к дереву. Сегодня мне кажется, что только состояние аффекта, в котором пребывал Антон, позволило нам это сделать. Иного объяснения у меня нет. Мы разложили веточки, которые собирали весь вчерашний день, у его ног. Веточки планировали поджечь: это должен был быть огромный костёр -- выше человеческого роста, прямо как в иллюстрациях. Для снятия скальпа я принесла ножницы. Что такое скальп и как его снимать мы решили разобраться на месте. Я вытащила ножницы и решила дать Антону последний шанс. Я сообщила ему, что мы собираемся сделать и сказала, что если он готов взять свои слова назад и жениться на мне, то мы его немедленно отпустим. Антон открыл рот, но, вместо того, чтобы сказать "да, дорогая, непременно", оглушительно заорал. На его крик на балкон вышла его бабушка. Балконы моей бабушки и бабушки Антона выходили как раз на эту сторону. Бабушка Антона посмотрела на нашу диспозицию и исчезла с балкона, крикнув "Антоша, я сейчас!".
Ровно через минуту после появления бабушки Антона на балконе, на другом балконе появились две бабушки: моя и Антона. Моя бабушка оглядывала нас несколько секунд. После этого попросила меня положить ножницы: "они острые, майн хайсл", -- ласково сказала бабушка, -- "порежешься ещё". После этого бабушка ласково попросила отпустить Антона и зайти домой. Прямо сейчас. Мы отвязали Антона и разбрелись по домам.
Бабушка, конечно, объяснила мне мою неправоту, в отличие от бабушки Антона. Если бы бабушка Антона объяснила ему, что так себя не ведут с влюблёнными женщинами, то он вряд ли стал бы мне через несколько дней сообщать о том, что достанет серную кислоту и меня ею обольёт. Всю. Сообщал он мне об этом исключительно издалека, преимущественно с собственного балкона. Что такое серная кислота я уже, кажется, знала -- мама химик, как никак, но меня это нисколько не пугало.
Дорогой Антон, если ты читаешь эти строки, знай -- я всё ещё считаю, что ты был не прав. Я хорошая. Надо было соглашаться -- честно!
Через пару лет, я думаю, я увижу привязанного к дереву мальчика и чадо с ножницами в руках. Правда, есть шанс, что она окажется лучше, выше, быстрее, сильнее -- и тогда я увижу уже снятый скальп.
Хорошего всем дня! Ваша Я.
← Ctrl ← Alt
Ctrl → Alt →
← Ctrl ← Alt
Ctrl → Alt →