Любимая мамина присказка: а раньше тебе это нравилось. Я не помню -- вполне возможно, что раньше мне действительно нравилось то или иное. Но это было когда-то, когда я даже не могу вспомнить, впрочем, не всегда и хочу. Потому что -- какая, собственно, разница?
Когда-то, в совсем другой жизни, которых я прожила, как мне кажется, великое множество, я любила чёрный цвет. Не то чтобы любила, но предпочитала остальным. И это удивительно соответствовало моему настроению. Чёрный цвет идеален в двух случаях: когда хочется спрятаться и когда хочется выделиться. Если задуматься, эти две ипостаси, стоящие, вроде бы, на двух разных концах прямой, на самом деле сходятся. Прямая замыкается в круг именно в этой точке -- и она становится одной, несмотря на то, что помечена двумя, диаметрально противоположными по характеру, метками. И в том, и в другом -- чтобы не заметили тебя. Кого угодно, но не тебя. Персонажа -- молчаливого или, наоборот, эпатажного: громко говорящего, размахивающего руками, смеющегося, то теряющегося, то громко находящегося. И только потом, возвращаясь в тишину, в любимое одиночество, снимаешь с себя, вместе с чёрным, невероятное напряжение. Надеваешь старую, застиранную серую футболку, наливаешь бокал белого вина и говоришь, говоришь, говоришь. Говоришь ровно столько, сколько хочется, а не сколько надо, ровно то, что хочется, а не то, что предписано.
Я не помню когда я почувствовала, что изменилась -- я и не почувствовала, неправда было бы это утверждать. Но я разлюбила чёрный. Я полюбила фиолетовый, розовый, зелёный, синий, малиновый -- я влюбилась в буйство красок. С азартом и жадностью неофита я высматривала яркие платья, необычную обувь -- такую, которую бывшая я не то что не надела бы, но даже не посмотрела бы, а, посмотрев, пожала бы, скорее всего, плечами (боже мой, кому это надо) и пошла бы дальше. Малиновое платье мне кажется самым прекрасным из того, что создавалось когда-либо руками человеческими. Я трогаю нежные малиновые кружева, я провожу рукой по мягкой малиновой подкладке и это буйство малины неизменно приводит меня в восторг. Я примеряю его в гардеробной -- просто так, потому что давно не примеряла. Рука тянется к коробке с туфлями. Нежно-сиреневые босоножки, оттеняют, но не спорят. Я смотрю на себя в большое зеркало: спокойно разглядываю, оглаживаю малиновые кружева, опускаю взгляд к босоножкам -- они прекрасны. Я -- другая. В той, другой, жизни, у меня не было и не могло быть ни малинового платья, ни сиреневых босоножек. У меня было много всего другого, не менее прекрасного (для меня в том измерении, даже более), но малинового платья у меня не было. Та я была другой. Сегодняшняя я похожа на неё как близнец, но всё же. Но всё же. У этой -- появились другие привычки, другие мелкие радости, другие огорчения. Та не подозревала, что этой может нравиться то, что ей сейчас нравится. Я тепло отношусь к той, другой, но она -- это не совсем я. Мы во многом похожи, но мы разные.
Ты возвращаешься другим и надеешься, что остальные не изменились. Тебе это надо уже хотя бы для того, чтобы, как Антей, зарядиться от неизменного фундамента. Ты можешь измениться, остальные -- нет. Это очень важно и нужно, и напрочь не соответствует реальности. Реальность диктует свои законы. В них вписывается твоё малиновое платье, твой вечерний бокал вина, в них должно вписаться изменение окружающей действительности. И оно вписывается, конечно, шаг за шагом, по миллиметру, по микрону. Оглядываешься вокруг -- ну что ж, другие правила, другая жизнь. Вздыхаешь и соглашаешься. Таковы правила игры -- не тобой и не для тебя созданные, но данные как факт и никуда не денешься.
Говорят, когда кто-то уезжает, три четверти грусти остаются остающемуся. И это, наверное, правда. Но и радость возвращающегося тоже делится, хоть об этом и не говорят.
Чтобы уехать, впрочем, совсем необязательно действительно уезжать.