Мне было четырнадцать лет, когда в Баку вошли танки. Мне было четырнадцать лет, когда по центральным улицам города текли кровавые ручьи. Людей убивали, люди умирали. А я была безнадёжно влюблена и мне было хуже всех. Я была безнадёжно влюблена, а он считал меня лучшим другом, рубахой парнем, и рассказывал мне о ней -- той, которая мечта, с которой никогда не расстанется, с которой будут дети, внуки и общая могила где-нибудь на подножьях Эльбруса или Джомолунгмы. Мне было ужасно стыдно -- как я могу плакать из-за таких глупостей, когда в мире вот такое бывает. Мне было стыдно, но плакала я всё равно. Тихо в подушку, чтобы никто не заметил, чтобы никто не сказал -- как тебе не стыдно плакать из-за какой-то дурацкой любви, когда тут такое происходит?! И не объяснить же, что она вовсе не дурацкая, это самая важная в жизни любовь, я умру от неё -- задохнусь и всё. И больше никогда не буду дышать. Ничего не будет дальше -- никакой жизни, ничего. Жалко было себя, очень. Но эти танки, эти чёртовы танки, отнимали у меня возможность жалеть себя. Как можно жалеть себя, когда тут такое?! Как можно сравнивать моё горе вот с этим?! И от этого всего становилось ещё горше. Моё горе было самое-самое горькое во всей вселенной, а эти танки пытались мне сказать, что оно ничего не стоит. И мне было ужасно стыдно -- за то, что, несмотря ни на что, несмотря на то, что я всё понимала, несмотря на то, что им всем значительно хуже, несмотря на то, что все кричали трагедия, цокали языками и плакали, несмотря на всё это -- моя несчастная любовь, и я вместе с ней, были самые несчастные.
Много лет я благостный идиот. Я не читаю газет, не смотрю телевизор, не слушаю новостей. Я обо всём узнаю последней. Я боюсь новостей. Я боюсь, что они заберут у меня право быть самой несчастной на свете. Особенно я боюсь их тогда, когда я действительно самая несчастная. Два года назад, когда я подавала на позиции, когда мне приходил отказ за отказом, написанные скупым языком с благожелательным "спасибо большое за интерес к нашему заведению", когда с каждым отказом я понимала, что моя жизнь -- жизнь, которую я старательно строила, в которой есть практически всё, чего мне только хочется, только вот -- чёртовая позиция, ну что ж такое, ну как так -- именно тогда у меня дома падали ракеты, выли сирены и всем было плохо. И мне было плохо и стыдно. Мне было плохо оттого, что я -- это именно я самая несчастная, у меня рушится жизнь, у меня происходит что-то такое, чего быть не должно, это мне -- мне! -- хочется плакать так горько, что услышат даже на Марсе, -- а мои собственные внутренние голоса говорят: неправда! Вот это твоё горе, это не горе вовсе, это глупости какие-то. Ты же понимаешь, что невозможно сравнить ракеты и какие-то дурацкие позиции?!
Тогда, в четырнадцать, я думала, что, когда повзрослею (если вообще доживу, а не умру от этой любви) -- тогда всё будет по-другому. Тогда я буду умная и буду понимать, что мои беды -- это глупости и чепуха. И мне больше не будет стыдно -- я буду точно знать, что есть настоящая беда, а есть -- глупости. Но, видимо, я так и не повзрослела. Тогда падали ракеты, а я горько плакала и не понимала как мне жить дальше: я не получила позицию, у меня умерла на руках любимая кошка -- какие ракеты, о чём вы вообще? И было мне ужасно стыдно за то, что мне так плохо тогда, когда другим значительно хуже.
Когда я в первый раз увидела в ленте вопросы: дорогие парижане, как вы, отзовитесь, -- у меня заныло под ложечкой. Ещё не посмотрев что случилось, я уже поняла, что меня, скорее всего, опять лишили возможности быть самой несчастный. В самый неподходящий момент -- когда я действительно опять самая несчастная. Когда я опять подаю на позиции, рыдаю по ночам в подушку и молюсь Мардуку, чтобы все скорее написали рекомендации -- потому что нельзя же так, честное слово! Нельзя так -- ну не могут же не понимать, что я схожу с ума, думаю о самом плохом, пока они там собираются с мыслями и составляют предложения о том, какая я самая лучшая. И пока они их не составили -- я! -- это я самая несчастная. А мне, раз, и говорят -- Париж! Помолчи-ка ты со своими бедами, тут такое творится. И мне опять стыдно, ужасно стыдно -- ведь действительно, такое творится! А у меня что -- подумаешь. Послезавтра доклад, к которому я, хоть и готова, но невероятно страшно; позиция, которая, наверное, мне опять не светит, тоскливые мысли о том, что совершено непонятно что тогда делать дальше, как жить, где жить. И от всего этого мне стыдно только сильнее -- несмотря ни на что, мне всё равно плохо -- несмотря на то, что им всем, несомненно, хуже. Только плохо мне теперь вдвойне -- добавочное плохо приходит из-за того, что, в связи с событиями, я не имею право позволить себе моё собственное несчастье. Моё личное, не общественное.
Я не люблю войны, я не люблю всех тех, кто на них наживается, тех, кому они выгодны и удобны. Они все -- вместе и по отдельности -- лишают меня очень важного. Они лишают меня -- меня. Они делают мои беды ничтожными и неприглядными, мои внутренние голоса спорят со мной же, убеждая меня в том, что мне должно быть стыдно. Я проигрываю в этой битве -- мне действительно стыдно. Стыдно за то, что это я -- я! -- самая несчастная. Я имею право быть несчастной. Даже если кому-то хуже.
← Ctrl ← Alt
Ctrl → Alt →
← Ctrl ← Alt
Ctrl → Alt →