Стоматологическая клиника вновь открыла свои двери для всех страждущих -- приходите все, сообщают они ненавязчиво, но сообщают мелким шрифтом: из-за коронавируса все предполагаемые посещения дольше и, соответственно, дороже. Я аккуратно спрашиваю когда можно будет назначить нормальную очередь за нормальную плату. Если бы мы знали, -- вздыхает голос в трубке, -- через шесть-восемь недель, наверное, но это не точно. Возникает неловкая пауза и меня вежливо переспрашивают -- так вам назначать или вы перезвоните через шесть-восемь недель, что не точно, конечно же? Мне назначать, -- киваю я, -- ведь всё это не точно, а нам надо.
Гигиенист встречает меня как родную -- я тебя так давно не видела, -- смеется она, -- когда это вообще было? В какой-то другой жизни! В другой, конечно, -- соглашаюсь я, -- в декабре, когда была совсем другая жизнь. Мы немного болтаем, она узнает как у меня дела, что меня беспокоит, после же сообщает, что сейчас подготовится к сеансу и просит не смеяться и не издеваться. Я смотрю на подготовку затаив дыхание. Она надевает голубой пластиковый халат поверх одежды, тщательно застегивает все кнопки, после достает откуда-то пластиковый полупрозрачный фартук, надевает и крепко-накрепко обматывает завязки вокруг талии, отчего становится похожей на антикварных фарфоровых кукол, готовящихся к выходу на космическую орбиту. После надевает резиновые перчатки -- надевает тщательно, следит, чтобы перчатки натянулись до предела, чтобы никаких воздушных пузырей, натягивает раструбы поверх халата, всё усиливая космическое ощущение. Поверх перчаток надеваются нарукавники -- они до самых плеч, настоящие фонарики, со специальной прорезью для большого пальца. Почти готово. Она разворачивается и достает массивно-выглядящий черный респиратор, надевает его на лицо -- так, что теперь мне видны только глаза, всё поправляет и поправляет, в какой-то момент довольно крякает -- наконец-то сел как надо! Поверх надевает прозрачный защитный щиток, застегивающийся сзади на макушке. Она разворачивается ко мне -- в халате, фартуке, нарукавниках, перчатках, маске и щитке она напоминает то ли космонавта, то ли инопланетянина. Я стараюсь не смеяться, но смотрю во все глаза. Не смейся, -- говорит она мне; голос доносится из-под маски, я не вижу губ и оттого впечатление инопланетности усиливается, -- не смейся! Лучше пожалей! Я жалею, совершенно искренне, кажется впервые я рада быть пациентом -- от меня ничего подобного не требуется. Ну, ложись, -- командует она, -- раньше начнем, раньше закончим.
Я ложусь на кушетку, она склоняется надо мной, я вижу огромный респиратор, вижу щиток и голубые перчатки. Начинает жужжать машинка, она замолкает, я же, как всегда, считаю ударные слоги в очередном стихотворении Саши Черного и поражаюсь его разнообразию. Я закрываю глаза и терплю. Сдается мне, что впервые в жизни я предпочитаю роль пациента; в этом чрезвычайно страшно выглядящем респираторе я бы, кажется, и минуты не выдержала бы. Но вот, сеанс закончен, она снимает щиток, снимает респиратор, снимает нарукавники, перчатки, фартук и халат и, облегченно выдыхая, садится на стул. Я интересуюсь как у нее дела. Она работала в двух клиниках -- во вторую, в самый центр города, я приезжала когда были необходимы особенные, не совсем стандартные, процедуры. Я там больше не работаю, -- вздыхает она, -- ты понимаешь, я работала всё время, не прекращая, приток пациентов нисколько не ослабевал, с утра до ночи принимала, а они, заразы, мне с марта не платят! Говорят, что из-за коронавируса у них денег нет. А я спрашиваю, -- ухмыляется она, -- как же вдруг нет денег, если практика работала не прекращая, если пациенты шли толпой и всё, вроде, как обычно, даже лучше обычного! А они мне, будто я дура какая, -- смеется она, -- отвечают, мол, да, ходили, но платили мало, всем тяжело, ты тоже потерпи. Я терпела до мая, -- она поднимает указательный палец к небу, -- до самого мая! А потом мне надоело, всё это надоело, сколько можно! Теперь опять ищу вторую клинику, у меня на этой неделе очередной пробный день, но, -- скептически цокает она языком, -- думаю, они мне не подойдут. Я ведь требовательная, я говорю: мне нужны вот эти инструменты, вот эти препараты, вот то и то, а без всего этого я работать не могу. А многие клиники экономят, я им говорю: мне нужны вот такие инструменты от вот этого производителя, а они спрашивают подойдут ли мне китайские аналоги. В общем, -- смеется она, -- я та еще штучка, мне нужно чтобы всё идеально было, чтобы потом не стыдно пациенту в глаза смотреть, чтобы если я сказала, что сделала самую лучшую работу, то не краснела бы внутри от стыда. Я ее хорошо понимаю, потому согласно киваю.
Я собираюсь домой, но прежде чем идти на остановку, сажусь за столик кафе -- столики стоят на улице, за ними можно сидеть теперь просто так. Я смотрю по сторонам, курю и наслаждаюсь приятной погодой. Дождь временно остановился, на улице то самое, мое любимое, английское лето, вокруг ходят люди -- всё, как обычно. Но всё-таки не всё. Невозможно не заметить тормозящих у входа в магазины и кафе людей -- они останавливаются, достают откуда-то маски, надевают их, всё крякая и доводя маску до состояния, когда ее можно выдержать, после ныряют внутрь, словно аквалангисты -- воздуха хватит буквально минут на пять, а дольше и не требуется.
Две недели назад разрешили открыть косметические салоны и я, конечно же, немедленно побежала. Я лежала на кушетке, косметолог же рассказывала как она проводила карантин с сыном. Ему пять лет и он у меня, -- усмехалась она, -- шибко умный. Он не просто умный, он шибко умный! -- подчеркивает она. Вот, к примеру. Были мы как-то дома, я всё убрала и тут вдруг заметила обертку от шоколада на полу. Я спокойно прошу: подними обертку, пожалуйста, и выброси в мусорное ведро. А он мне, совершенно невозмутимо, отвечает: а почему я? Я чуть не поперхнулась, но спокойно продолжаю: ты ее бросил, тебе ее и поднимать. Я-то думала на этом всё закончилось. А он смотрит внимательно: а какие у тебя доказательства? Я обалдела -- доказательства чего?! Того, -- рассудительно продолжает и смотрит прямо в лицо, -- что это я бросил ее на пол. Ты это видела? Я, всё еще сдерживаясь, спокойно рассуждаю: нас, говорю, дома двое -- ты и я. Я не ела шоколад и не бросала обертку на пол и из этого следует, что это сделал ты. Нет, -- отвечает он мне, -- из этого ничего не следует. Из этого следует, что ты не бросала, но если у тебя нет никаких других доказательств, то откуда ты знаешь, что это сделал я? Я решила сменить тактику и спрашиваю: хорошо, а какие варианты еще есть? О, -- радостно отвечает он мне, -- вариантов очень много! К примеру, ее бросило на пол привидение! Слопало шоколад, бросило обертку и улетело к себе обратно. Так, -- строго говорю я, -- привидение или нет, но я тебя очень прошу, пожалуйста, подними обертку и выброси в мусорное ведро. А он мне, снова-здорово, почему я?! Тут я отбросила все педагогические приемы и сказала твердо -- потому что я так сказала. Он хитро посмотрел, поднял обертку -- я ее, говорит, выброшу, но ты же сама понимаешь, что это не аргумент! Сколько ему лет? -- поражаюсь я. Пять! -- хохочет она, -- то ли еще будет! Теперь ты понимаешь как я счастлива, что снова вышла на работу?!
На улице дождь практически без перерыва. Духота ушла, осталась приятная прохлада -- всё еще достаточно тепло, если бы только не дождь, который льет и льет, словно пытается взять реванш за две недели духоты и невыносимой жары. В небе появились самолеты, но пока не совсем ясно откуда и куда они летят. Ну когда уже можно к вам прилететь? -- маму интересует только одно. Не знаю, -- честно отвечаю я, -- думаю, к декабрю, наверное, будет можно. К декабрю? -- охает она, -- декабрь еще когда будет, ну как же так? У нас всё хорошо, -- бодро сообщает мне она, -- у нас уже никакого коронавируса! Слушай ее больше, -- смеется папа, -- у нас всё плохо, хуже, чем было. Молчи, -- шипит мама, -- она сейчас тебя наслушается и даже в декабре не разрешит прилетать! Мама, -- выдыхаю я в телефон, -- это не я не разрешаю, не я, честное слово! Обстановка такая, ты же сама понимаешь! Ничего я не понимаю, -- упрямо качает она головой, -- я к вам скоро пешком пойду и пусть только попробуют не пустить! Пустить-то, наверное, пустят, -- замечаю я, -- но две недели карантин по приезде сюда, две недели карантин по возвращении, еще и ходить можно только в лес, а ты не любишь лес, -- я пытаюсь найти доводы, но они все рушатся: мне наплевать, -- кричит мама, -- я соскучилась! Я тебя целый год не видела, ты это понимаешь?! Тебе, конечно, -- добавляет со смехом, -- всё равно, для чего тебе мать, сама умная, а я, я, я! Мы, -- с достоинством добавляет, -- с папой очень соскучились! Скажи ей уже, -- шипит она, прикрывая трубку, и я слышу папин голос: что сказать? Как что? Скажи ей, что мы очень соскучились! Папа берет трубку: мы очень соскучились, очень, но карантин, мы всё понимаем. Ничего мы не понимаем, -- вырывает трубку мама, -- не слушай его! Как всё это вообще можно понять?! Мне теперь что, родную дочь и родных внучек до декабря не видеть?! Заберите ваш коронавирус, отдайте мне мои самолеты!
Мы терпеливо ждем когда что-нибудь поменяется. Пока же ничего не меняется, по крайней мере в лучшую сторону. Всё обсуждают начало школы, но и тут ничего ясного и конкретного -- мы может быть откроем, а может не откроем, но если и откроем, то верно не для всех; но вы не исчезайте, следите за руками, следите за речами, надейтесь на успех. Пластилиновый мир пластилиновых решений. И только я, истинная ворона, держусь изо всех сил за парикмахерскую и косметолога и боюсь открыть рот -- пока их опять не умыкнули из-под носа. Потому что пока у меня на голове так, что не стыдно посмотреть в зеркало, в голове тоже начинает всё упорядочиваться.
