мини-торнадо

Крымский был налоговым консультантом. От бога, как принято говорить. К нему приходили люди, приносили кипы бумаг, смотрели отчаянным и растерянным взглядом, и молили: помоги. Крымский брал в руки калькулятор, чего-то считал, пересчитывал, грыз ручку, смотрел безумным взглядом куда-то вдаль, и выдавал аккуратно заполненные декларации, но не только. В процессе Крымский напоминал сумасшедшего профессора -- такого, какими их рисуют в комиксах: всклокоченная шевелюра, ручка во рту, безумный взгляд; процесс увлекал его полностью, втягивал в себя как в болото. Он получал удовольствие от того, что для большинства людей было сущей мукой. В общем, Крымский был гением в своём деле, впрочем, многие считали, что не только в нём.

Липа любила Крымского. Они жили вместе уже много лет, она постепенно привыкла к его странностям; когда Крымский, сверкая глазами, рассказывал очередную историю, Липа внимательно слушала и не могла оторваться. С Крымским было интересно и не скучно, это перевешивало почти все его недостатки. Крымский любил хорошо выглядеть, несмотря на давно официально провозглашённое -- мне всё равно. Он говорил, что ему всё равно, но Липа помнила как когда-то, когда он только начал за ней ухаживать, он пригласил её к себе выпить кофе. Жил он один, в небольшой квартире. В квартире был практически идеальный порядок, за исключением горы одежды на кровати. Создавалось ощущение, словно он что-то искал в шкафу, для чего ему пришлось достать из него практически всё, что там лежало, а положить назад не успел, очень торопился к Липе. Липа тогда удивлённо смотрела на гору одежды, но вопросов не задавала, ни к чему, если что -- потом разберётся. Уже потом, спустя несколько лет, когда они уже жили вместе, Липа поняла откуда взялась та гора одежды, с которой началось её знакомство с настоящим Крымским. Крымский готовился к свиданию с ней. Он и сейчас, когда предстояла важная встреча, доставал из шкафа рубашку за рубашкой, всё примерял, пытаясь понять доволен он или нет, провозглашая при этом, что ему совершенно всё равно. После его ухода Липа, вздохнув, раскладывала образовавшуюся на кровати гору одежды по местам и напевала насмешливо -- ему всё равно, ему всё равно.
( Collapse )

Искала нечто в почте и наткнулась на собственный комментарий многолетней давности. Моя чудесная френдесса nata_blackcat тогда предложила сыграть в игру "когда я был маленький, я был убеждён, что". И вот я ответила тогда, а сейчас мне и самой захотелось предложить сыграть в такую же игру. Я тот свой комментарий дополню немного рассказами, но пункты оставлю те же самые (хотя могла бы добавить, как минимум, столько же).

Я была убеждена что:
( Collapse )

-- Дорогая, если ты не выздоровеешь к моему возвращению, я тебя съем! Возьму и съем.
-- А тебе не жалко? Так хоть больная есть, а если съешь -- никакой не будет.
-- Очень жалко, буду плакать и рыдать, но съем всё равно.

*******

-- Мама-бегемама, толстая пастрама!
-- Я сейчас обижусь, ей-ей обижусь, ну скажи ей, скажи -- я не толстая!
-- Как на это можно обидеться? Это практически комплимент! Сама подумай, где ты видела толстую пастрому?
( Collapse )

-- Слушай, какая ты стильная, -- говорит Ленка, а я всё пытаюсь понять издевается или нет.

У меня в анамнезе трое детей, два развода и, вишенкой на торте, слопанный молью любимый кашемировый палантин. Главное, сто лет ему уже, никогда на него не зарилась, а тут. Его не спасёшь. Я это ещё вчера поняла, когда к встрече готовилась. Мы не виделись сто лет, а, если точнее, лет десять, наверное. И у меня дети, разводы и проклятая моль, а она порхает бабочкой, будто издевается, будто все эти будничные проблемы, все эти дети, замужества, моль -- это всё не для неё. Она качает ногой в идеальной лодочке, на ней какие-то суперсовременные джинсы -- с дырками в правильных местах, мешковатые; но она же худая, как селёдка, так её не полнит, но создаёт иллюзию. И я -- стильная? Точно издевается.

-- Нет, ну правда, -- смеётся она, подзывает официантку и бросает -- капуччино, пожалуйста, много сливок и, если не сложно, посыпьте сверху корицей. -- вежливо всё, прекрасно просто, чего ж мне всё время кажется, что она издевается. Наверное, вот эти лодочки, эти мешковатые джинсы, эта вызывающе-жёлтая, явно шёлковая рубашка, будто бы неряшливо торчащая из-под благородно-серого свитера. Ах, Ленка.
( Collapse )

И вдруг я подумала (как всегда, совершенно зря). Есть вопросы настолько интимные, что ни один приличный, уважающий себя человек, ни за что, ни при каких обстоятельствах, не задаст их женщине. Конечно, если он приличный человек, но о других мы же не говорим -- правда же? Нет, это совсем не про секс, как можно было бы подумать -- три раза ха! Куда там сексу до того интимного, о котором я сейчас подумала. И это даже не о деньгах, которые, как известно, всегда и у всех являются самой сокровенной темой, а вопрос -- есть ли у тебя деньги -- на сегодняшний день перешёл из разряда немного неприличных в оскорбительный, до дуэли. И не имеет значения какой на него ответ -- он оскорбительный всё равно. Скажешь нет -- значит, нищий; скажешь -- да -- ничего себе, жирует, зараза. И это даже не о возрасте, несмотря на все навязанные стереотипы (впрочем, о возрасте тоже лучше не надо -- ну для чего вам эти проблемы, честное слово). Нет, я совсем не об этом. Есть что-то значительно более интимное и сокровенное. О том, о чём говорю я, действительно нельзя спрашивать. На это даже нельзя намекать.
( Collapse )

Наверное, это всё осень. Да нет, не наверное -- это точно осень. Просто листья вдруг шелестят иначе и солнце немного иное. Да что ты такое говоришь -- всего-то два дня. Наверное, это просто осень.

Почему ты так хочешь домой? -- шелестят листья Тель-Авива. Они вообще-то разухабистые, эдакие разгильдяи -- не чета иерусалимским. А тут вдруг зашелестели вкрадчиво, заползли шепотком под ногти и требовательно затаились. Я молчу, всё думаю, всё пытаюсь сформулировать. Эй, ты заснула? -- шелестят листья, -- Отвечай что-нибудь! И я хочу ответить, хочу рассказать, хочу выплеснуть это всё -- они поймут, они же, на самом деле, сами всё знают. Просто надо услышать -- именно от меня, так, чтобы вслух, так, чтобы в очередной раз.

Иерусалим всегда говорит разными голосами. Каждый раз по-новому. Всякий раз удивляюсь -- ведь я же уже все голоса знаю, уже все выучила, запомнила наизусть, честное слово -- и не может быть, просто не может быть. Может. И сейчас он говорил на два голоса -- по-иерусалимски эмоционально, перебивая, то улыбаясь, то хохоча; приветствуя в очередной раз. Он говорил голосами двух женщин дивной красоты. Две Алисы. Такие одинаковые и такие разные. Такие близкие и такие далёкие. Восточная красавица-властелин и нежная хрупкая орхидея. Шехерезада и Галатея -- вот они. В них весь Иерусалим. Пророс, отрастил корни, осел -- не выкорчевать. Да и не надо -- впрочем, что это я -- нельзя ни в коем случае. И не объяснить почему нельзя, да и надо ли? Никак не получалось избавиться от ощущения будто на секунду оказалась в стране чудес. Вот сидит Алиса -- она, несомненно, Гусеница. Но я об этом пока не знаю. Ведь я ни за что не смогла бы угадать этот кальян в рыбном ресторане -- этот чудесный кальян, который пах яблоками, летом и чудесами. Впрочем, здесь всегда пахнет чудесами.

Эй, чего ты молчишь? -- шелестит тель-авивская листва, а ей уже подпевают апельсиновые деревья, обосновавшиеся в небольшой деревне на севере. Они, по-апельсиновому, юны и нетерпеливы -- эй, -- звонко окликают они меня, гладя по плечу -- нам тоже интересно, говори же уже! Я скажу, скажу, только подождите, дайте немного времени. Я всё ещё там. Я всё ещё не вернулась. Я всё ещё... А что я, собственно? Что?
( Collapse )

Влюблённость есть бинарное состояние. Либо один, либо ноль. Впрочем, не так -- оно, всё-таки, двузначное: один-один, один-ноль, ноль-один или ноль-ноль. Как-то к нам приезжал один наш друг, который, будучи изрядно под шофе, подарил нам незабываемую фразу. Он задумчиво рассказал мне о том, что у него двузначное отношение к моему другу. Двузначное. Как я ни пыталась утром выпытать, откуда взялось двузначное отношение, и почему оно не стандартное однозначное или, хотя бы, трёхзначное -- для солидности, хотя бы, -- ответа я так и не получила. Ни от одного, ни от другого. Но фраза прижилась, и грех ею не пользоваться. Особенно, когда в данном контексте это действительно двузначное.

Когда ноль-ноль -- совсем неинтересно, не о чем вообще говорить, рассуждать, даже смотреть и то -- некуда. Ты в меня не влюблён, я в тебя не влюблена, мы счастливы, как первые бронтозавры, жуём траву, живём дальше. Иногда можно жевать траву вместе, в местах отведённых для этого или не отведённых. Правда, когда этой самой травы слишком много, когда места слишком правильные, когда жуёте всё время вместе, тогда... Это самое ноль-ноль может неожиданно перейти в одно из следующих. Потому как, оказывается, что несмотря на всю уверенность, состояние это крайне зыбкое. Да и что с него взять -- когда сплошной ноль. Делов-то, сменить ноль на единицу. Правда, часто меняется только на одну единицу. А когда одна единица -- это уже совсем другое: интереса больше, градус пафоса растёт, напряжение... и вообще. Но давайте отложим это на потом.

Когда один-один, рассуждать можно долго, интересно, красиво и с некоторым пафосом: бабочки в животе, лапша на ушах, кривая кардиограмма -- нет, она всегда, конечно, кривая, но в этот раз особенно, -- и полное отсутствие здравости рассуждений. Некоторые пребывают в таком состоянии всю жизнь. Это, на самом деле, просто прекрасно. Когда сидите в кафе, держитесь за руки и чувствуете себя полными идиотами. Несмотря на детей, оставленных на заботливые руки бабушек-дедушек, соседок или драгоценной мадам, найденной месяц назад и ещё не сбежавшей от вашего бриллиантового чада, как десять предыдущих. Незаметно оглядываетесь -- неудобно же, люди смотрят, -- а оказывается, никто не смотрит, все так же сидят взявшись за руки, а те, которые не сидят, так им и вовсе всё равно. И ощущение как в первый раз, ещё бы не звонил каждые пять минут телефон: ваш ребёнок опять пытается съесть отвёртку, холодильник уже можно выкинуть, а телевизор, кажется, взорвался, но, в остальном... И быстрые инструкции: отвёртку вытащить плоскогубцами, на крайний случай слабительное в шкафу в ванне на третьей полке -- но обязательно вытащить, это единственная отвёртка в доме, -- телевизор выкинуть, холодильник потом -- после того как будет извлечена отвёртка, что-то ещё?! И снова как идиот. Влюблённый идиот. Это же так прекрасно. Совершенно бинарно. Один-один и пусть весь мир подождёт -- кому он вообще нужен, мир этот ваш?
( Collapse )

К Сонечке по ночам приходила бабушка. Раньше она редко приходила, а в последнее время зачастила. Она садилась напротив Сонечки в кресло-качалку. Такого кресла у Сонечки никогда не было. И у бабушки не было. Оно появилось из ниоткуда - видимо, для того, чтобы бабушке было удобнее сидеть. Когда-то Сонечке очень нравилось сидеть у бабушки в ногах. Она сворачивалась клубочком, подставляя бабушке голову. Молчала и слушала рассказы. Рассказов было много - они сплетались в один клубок, в котором не было ни конца, ни начала. "Майн хайсл, майн фейгеле"*, шептала бабушка, вороша Сонечкины волосы.

- Майн хайсл, ты когда-нибудь вырастешь. Ты будешь большая, умная, красивая...
- Бабушка, а когда я уже вырасту? - Сонечка жмурилась и никак не могла представить как же это будет, когда она вырастет.

Бабушка сидела в кресле-качалке и так же, как и, кажется, сто лет назад, ласково приговаривала - майн хайсл, майн фейгеле. Сонечка молчала и жмурилась - теперь-то, она точно знала, как будет, когда она вырастет. Большая, умная, красивая... Впрочем, точно она знала только то, что она большая. Оказалось, что быть большой, иногда, очень обременительно. Быть большой включало в себя массу всего. Будильник по утрам; поход в магазин - и, кстати, не забыть купить картошку, она, кажется, кончается; не забыть убрать квартиру и обязательно вернуть Насте книжку - она уже раз пять звонила. О чём это? Сонечка сильнее зажмурилась - подожди, не уходи, я потом подумаю про книжку.

- Майн хайсл, - бабушка нежно погладила её по голове - Как ты?
- Всё хорошо. Я даже не знаю с чего начать. - Сонечка запнулась. Не рассказывать же о том, что кончилась картошка.
- Ты теперь стала совсем большой. Какая же ты молодец, майн фейгеле... - бабушка ласково улыбалась и смотрела откуда-то с высоты.

Кресло было высоким - таким высоким, что, казалось, Сонечке никогда не удастся на него залезть. Да это и не нужно. Ей хотелось как тогда, свернуться в клубочек и слушать, слушать... Слушать сказку о строптивой Катерине, которую никак не получалось выдать замуж. Бабушка рассказывала её перед сном. Сонечка переживала - ей очень хотелось, чтобы все поняли какая замечательная эта самая Катерина. Она просто не всегда слушается. Но и те, которые не всегда слушаются, тоже же могут быть хорошими, правда ведь?

- Правда, майн хайсл. Спи, майн фейгеле., - бабушка улыбалась и накрывала Сонечку пушистым одеялом.
- А ты мне дашь утром "коровку"? - Сонечка так любила "коровку", она лежала в коробке - в серванте.
- Конечно, майн хайсл, спи. - бабушка улыбалась и гладила Сонечку.
- А Катерина, всё-таки, выйдет замуж?
- Завтра - завтра ты всё узнаешь, - бабушка загадочно улыбалась и поправляла подушку - Спи, майн фейгеле...

Бабушка сидела в кресле, накрывшись пушистым одеялом, так похожим на то самое одеяло. Теперь-то Сонечка точно знала чем закончилась история с Катериной. Впрочем, может это была свсем другая Катерина.

- Не переживай, майн хайсл - дожди закончатся, осень пройдёт. Улыбнись - я так люблю, когда ты улыбаешься...

Сонечка цеплялась за одеяло, но образы расплывались. Сначала исчезло кресло, потом и одеяло.

Сонечка улыбнулась, встала и подошла к кроватке:

- Майн хайсл, майн фейгеле - просыпайся. Уже утро. Не волнуйся, майн хайсл, всё будет хо-ро-шо! Давай я расскажу тебе сегодня про замечательную, самую непослушную девочку - про строптивую Катерину...

*моя душа, моя птичка - идиш.

- Тебе кто из них больше нравится? - Леська прищурилась и ехидно улыбнулась.
- Не знаю даже... Они оба такие красивые, такие умные... Ну такие... - Маша мечтательно закатила глаза к небу, - Лесь, а Лесь, и чего делать-то будем?
- Подожди, не гундось - сейчас что-нибудь придумаю...
( Collapse )

Моя семья со стороны мамы уходит к Баал Шем Тову. Мы его прямые потомки. Моя мама очень любит это всем рассказывать. Вот как встречается с незнакомыми людьми, сразу и рассказывает. И хочет, чтобы я рассказывала. А я не считаю нужным. И сейчас я рассказала это совсем не для этого. Мои пра-прабабушка с пра-прадедушкой и семейством жили в очень маленьком городке на Украине. Или сегодня уже надо говорить в Украине? Не знаю. Пра-прадед был раввином, чем занималась пра-прабабушка, если честно, не знаю. Или не помню.
( Collapse )